Марк Ротко: художник света и вечная трагедия бытия

Этот факт, кажется, хорошо известен, но становится очевидным именно здесь, в полутемных залах Fondation Louis Vuitton: Ротко определенно художник света, а не цвета. Проект получился действительно масштабным — до 2 апреля 2024 в Париж приехали 115 полотен со всего мира, от Вашингтона до Лондона. Что важнее, в залах фонда работы художника представлены согласно его предельно ясным инструкциям, от цвета стен (нужен правильный серый, чтобы тона не уходили в холодные или зеленоватые) до уровня освещенности, а над экспозицией вместе с куратором Сюзанн Паже работал сын Ротко Кристофер.

По теме: Марина Абрамович: страх, смерть и надежда в 10 работах «бабушки перформанса»

Работы Марка Ротко стали самым в прямом смысле коммерческим искусством и продолжают бить рекорды на аукционах — и в этом одна из трагедий художника, который на протяжении всей жизни оставался убежденным социалистом. Он пытался поставить живопись в один ряд с поэзией и музыкой, но всегда был в одном шаге от того, чтобы его картины оказалась просто декором для тех, кто готов за это платить. И все же рядом с Ротко многих посещает почти религиозное чувство. Не знаю, как это работает, но это случилось и со мной — поэтому для посещение выставки лучше запланировать дополнительный час, если захочется задержаться.

Ротко до «Ротко»

Первые работы художника совсем не похожи на то, что мы привыкли называть «классическим Ротко». Сын эмигрантов из Двинска (в настоящем — Даугавпилс в Латвии) Маркус Роткович начал свою карьеру в 1920-х, бросив Йель и решив переехать в Нью-Йорк. Он берет уроки, но в большей степени познает живопись на практике и в музеях, куда ходит с завидной регулярностью.

В ту эпоху живопись была сконцентрирована вокруг человеческой фигуры. И он пишет жизнь такой, какой наблюдает ее вокруг: в метро, на станциях, где она невольно напоминает то, что мы видим у Эдварда Хоппера. Фигуры на его полотнах изменяются, удлиняются и вытягиваются. Человек между двух войн не может не нести на себе печать времени — он потерян, деформирован. В 1936 году Ротко пишет маслом единственный автопортрет в своей карьере, смешивая в разных пропорциях влияние прошлого и настоящего. «Слепые» глаза художника за очками и пугают, и притягивают. Уже тогда то, что волнует его больше всего, — это эмоции и внутренняя человеческая драма.

Период сюрреализма

Влюбленный Ротко очень нежный и трепетный. В 1944 году он пишет «Медленное кружение на краю моря», посвященное встрече с будущей второй женой Мэри Элис Бейстл. Две мягкие округлые фигуры на полотне, парящие в центре пейзажа, принадлежат то ли нашему миру, то ли подводному, существовавшему еще до начала времен. Кажется, здесь ему удалось запечатлеть легкость и головокружение, которое приходится испытывать всем влюбленным.

В конце 1930-х вместе с друзьями Адольфом Готтлибом и Барнетом Ньюманом Ротко посвящает себя изобретению новой мифологии, которая должна воплотить дух эпохи, но после превзойти его, стать универсальной. В третьем манифесте сюрреализма Андре Бретон пишет, что искусство — это приключение для тех, кто принимает на себе риск, и они готовы к этому.

Классический Ротко

Ротко было 40, когда он нашел свой стиль. В одном из залов фонда представлено полотно, которое точно отмечает переход: оно начато в духе предыдущих экспериментов, но уже гораздо более свободно, формы складываются в привычную композицию. Так постепенно рождается порядок, который он будет использовать на протяжении всей дальнейшей карьеры — четыре неправильных прямоугольника, фон и три формы в нем. Цвет на его полотнах не означает радость жизни, как и его отсутствие не синонимично безнадежности и депрессии. Все работы, не важно в какой гамме они выполнены, для Ротко означают трагедию человеческого бытия. Не удивительно, что он был против того, чтобы его работы называли абстрактными, каждая — это история и чувства, жизнь и смерть.

«Мое искусство не абстрактно, оно живет и дышит»

Ротко говорил, что перед равнодушным зрителем его картины теряют смысл. Это так: чтобы встреча произошла, от смотрящего требуется активная работа. Результат заранее неизвестен, каждое новое взаимодействие будет другим. Я бы добавила, что это в равной степени интеллектуальный и эмоциональный опыт, но еще важнее быть открытым к новому. И к совершенно неожиданному тоже.

Seagram Murals

В конце 1950-х Ротко уходит все дальше от цвета к свету. Серия, созданная им по заказу американской фирмы Seagram, посвящена исследованию темных тонов: черного, винного, бордового. Ротко восхищала идея оформить зал и интерьер полностью, создать тотальную инсталляцию. Однако, испугавшись, что его картины посчитают исключительно декоративными в зале ресторана Four Seasons, для которого они предназначались, он решил отозвать заказ и вернул выплаченную за него сумму. Десять лет спустя художник передал работы лондонскому Tate Modern. Музей получил их в день смерти Ротко, 25 февраля 1970.

Именно здесь меня настигло религиозное чувство, о котором говорят многие. Не случайно ему позже доверят оформление часовни в Хьюстоне. Я смотрела в призрачные окна-порталы, за которыми происходила другая, более древняя, мистическая жизнь. Даже воздух в зале Seagram из-за света и цвета ощущался иначе — густым, собравшимся в облако, где почему-то тяжелее дышать, но и уйти не получается.

Черное на черном

Но еще более удивительными кажутся эксперименты Ротко c темными оттенками. Его цветовые схемы и сочетания становятся все более глубокими, насыщенными, а от зрителя требуется более напряженная работа, чтобы взаимодействие не казалось слишком поверхностным или легким. В серии Balckform он достигает, возможно, вершины мастерства — свет, кажется, исходит из центра картин, в которых его по определению не может быть. И все же он есть, и чем дольше ты смотришь на полотно, тем больше тьма зала рассеивается, становится тоньше, прозрачнее.

В 1960-х Ротко посвятит себя работе с материальностью полотна, его картины станут еще более насыщенными, тактильными, в них возвращается цвет, но иначе — более пронзительно, контрастно. Он даже изобретает собственные пигменты, чтобы передать необходимые ощущения. При этом внутренняя драма никуда не исчезает: «Меня всегда удивляет, когда говорят, что мои картины спокойны. Они показывают разрыв. Они рождены из неистовства», — говорил он.

Самое главное в нашем Telegram — для тех, кто спешит